Рядом со штангой. Леонид Тараненко. Один во вселенной.

По-прежнему самый сильный

К этому интервью я готовился давно, перечитывая мемуары знаменитых советских штангистов и тренеров. Рассказы сильных людей объединяла одна характерная деталь. При всей своей непохожести они с удовольствием ходили в атаку друг на друга, кажется, занимаясь тем же, что и я: тщательно подчеркивали на полях наиболее замысловатые выпады оппонента, выворачивая их, разумеется, в выгодную для себя сторону...

Леонид ТАРАНЕНКО усмехается: “Серега, так, может, тебе без меня создать компиляцию из наиболее сочных отрывков? Молодежи полезно будет побольше узнать о тяжелой атлетике”. Ну уж нет, тем более олимпийский (фактически двукратный) чемпион и обладатель девятнадцати мировых рекордов никогда не лез в карман за словом. И, что характерно, никогда не стремился вычитывать свои интервью, резонно предполагая, что додумать за него журналисты ничего не смогут — главное, чтобы не побоялись написать то, что он сказал.
Обладатель так никем и не побитого рекорда мира в толчке и сумме многоборья в самой престижной весовой категории сегодня работает исполнительным директором минского отделения НОКа. Улица Герцена расположена практически идеально — в самом центре города, но именно это делает несчастными почти всех, кто на ней работает. Единственная в округе гарантированная парковка имеет довольно жесткий платный режим, ставя трудные задачи перед теми, кто по воле службы должен активно перемещаться по городу каждый день. Леонид Аркадьевич подмечает это обстоятельство, усаживается и предлагает не прикрывать дверь кабинета: “Все по делам разъехались, будем посматривать, кто заходит”. И начинает...

— Тяжелая атлетика в СССР была очень сильна. Если советский штангист занимал на чемпионате мира или Олимпиаде второе место, его за это журили — кроме тех случаев, когда в одной категории мы выставляли двух спортсменов. Но бронза уже служила тревожным звонком и нередко ее обладателя выводили из состава сборной или же просто переставали обращать внимание, потому что ему в спину дышали еще пять-шесть атлетов такого же уровня.

— Ваша сверхтяжелая категория исключением не была.
— Да, славяне — люди крупные, и если в малых и средних весах мог быть недобор атлетов мирового класса, то в тяжелых их всегда хватало с избытком. На Олимпиадах было одержано немало славных побед. Власова, Жаботинского, Алексеева раньше знал весь мир, они были визитными карточками всего советского спорта. Леонида Жаботинского, олимпийского чемпиона Токио и Мехико, я еще сам застал на помосте. Видел, как он тренировался. Максимум — три раза в неделю. Но и результаты, конечно, были совсем другие. Жаботинский толкал 217 с половиной килограмма. Алексеев — чемпион Мюнхена и Монреаля — уже 255. Но он и тренировался каждый день, иногда по два раза.

— Еще один уникум мировой штанги Юрий Захаревич, говорят, пахал неизмеримо меньше, чем вы, что не помешало ему установить 41 мировой рекорд.
— Юра уникальный спортсмен. В нем идеально сочетались все необходимые штангисту качества: скорость, гибкость, способность наращивать мышечную массу, силовая выносливость. И если кто-то, как, например, чемпион Олимпиады-80 в наилегчайшей категории Каныбек Осмоналиев, торчал в зале по двенадцать часов, то Захаревич входил в боевую форму без интенсивных тренировок — настолько щедро его одарила природа. Такими же феноменами были Юрик Варданян и отчасти Давид Ригерт.

— Следует заметить, что у штангистов, они это сами отмечали, никогда не было такого трогательного спортивного братства, как у борцов.
— Борец борца ломает редко. Там можно постучать по ковру, а по штанге не постучишь. Потому травмы у нас бывают жесточайшие. На моих глазах многие ломали руки, локти, плечи выскакивали. Зрелище не для слабонервных. Пугало ли меня это? Нет, я слишком сильно любил этот вид спорта. Конечно, и у нас встречались безумцы, говорившие:
“Готов умереть назавтра, после того как стану чемпионом мира”. Сейчас я это с иронией повторяю, но в молодости и сам, возможно, не посчитал бы эту фразу преувеличением.
Мы все были фанатично увлечены спортом. Мой брат Юра тоже занимался тяжелой атлетикой и как-то задал вопрос:
“Как же так, мы сделаны из одного теста, но ты добился успеха, а я нет”. На это есть очень простой ответ: каждый вес я пропускал через мозг, анализировал его, чувствовал и сознавал. А брат всегда работал по плану, который ему составил наш тренер Иван Петрович Логвинович. Юра его педантично выполнял, но при этом все равно смотрел на часы и больше всего боялся опоздать на свидание с девушкой.

— Вы тренировались три раза в день. Это ж какое здоровье надо иметь...
— С утра у меня была часовая — до завтрака. Потом два часа перед обедом и два часа перед ужином. Я даже пытался после ужина тренироваться. Выдержал пару недель — попал в такую глубокую яму, что отходил три месяца. В сборной Союза больше никто так не работал. Ребята смотрели на меня, как на ненормального.

— И как такого преданного спорту атлета в 1981 году отчислили из сборной — в компании с еще одним триумфатором олимпийской Москвы, супертяжем Султаном Рахмановым...
— Формулировка такая: нарушение спортивного режима. Мы покинули базу без разрешения главного тренера Прилепина.

— И?
— Поехали к друзьям в Москву. Посидеть, поговорить в теплой атмосфере... Наша ошибка была в том, что взяли с собой, как я тогда думал, надежного человека — Гену Бессонова. По своей принадлежности он был динамовцем, но оказался сторонником этого общества до мозга костей. Первое, что сделал, когда мы вернулись, — сдал нас тренеру.

— Мотив?
— Он был за рулем, взяли его в качестве водителя, пообещав познакомить с солидными людьми. Не знаю, может, обиделся. Водителю, сам понимаешь, мы не наливали. Меня бы, конечно, не отчислили — шефом всесоюзного общества “Урожай”, в котором я тогда состоял, был Константин Федорович Артемьев. Бывший гостренер по штанге и уважаемый в спорткомитетовских структурах человек. Он бы порешал этот вопрос на раз, но я решил разделить участь своего друга из принципа. Думаю, на Рахманова заточило зуб коррумпированное руководство сборной. Главный тренер сильно задолжал Днепропетровску — родному городу Султана. Когда у нас там был сбор, Прилепин катался как сыр в масле. Ему там практически всю машину перебрали — разумеется, бесплатно, и чтобы избавиться от чувства обязанности и свидетелей, он решил вопрос кардинально: просто убрал Рахманова из команды. Тем более на подходе был киевлянин Толя Писаренко. Он пока обыграть Рахманова не мог, но в мире советским супертяжам тогда не было конкуренции — в любом случае чемпионом мира-1981 стал бы кто-то из наших. Так и случилось. Сумма в двоеборье у Писаренко оказалась невысокой — 425, но ее хватило для первого места. Хотя у Султана за год до того на Олимпиаде было 440.
Рахманов, кстати, тоже был трудяга страшный. Одна нога у него была короче другой на три сантиметра еще с детства. Вдобавок, когда он работал на каком-то опасном производстве, то перебил себе трубой бицепс на руке — его пришили. Короче говоря, человек, который мог стать инвалидом, выиграл звание олимпийского чемпиона. Он жил в зале, и жена Галя носила ему кушать. Султан покушает, поспит на матах пару часов — и снова за штангу. Можно рассуждать о степени одаренности в спорте, но, как показывает практика, побед чаще добиваются фанаты. Далеко за примерами ходить не надо. Возьмем нашего Андрея Арямнова. Человек одарен природой просто невероятно.

— Больше, чем Захаревич?
— Гораздо. Он будто создан для выполнения рывка и толчка. Но все остальное сводит усилия на нет. Семь лет прошло после Пекина, а человек, по сути, нигде еще не выступил. Даже исходя из рационализма: это же сколько надо было заработать, чтобы так долго не иметь стимула вернуться на помост?

— Кстати, как платили чемпионам в советское время?
— После Олимпиады в Москве, где я победил, установив два мировых рекорда, дали 4900 рублей чистыми. “Жигули” стоили 5500. “Урожай” выделил премию, как сейчас помню, 27 рублей и сколько-то там копеек. Профсоюзы подарили радиоприемник “Океан” за 130 рублей.

— Писаренко говорил мне в интервью, что основу своей финансовой империи заложил, будучи спортсменом и провозя через границу бриллианты. Но об этом никто не знал.
— Молодец, правильно делал, что никому не говорил. В команде обязательно нашлась бы “добрая” душа, которая сообщила бы куда надо. А за такие поступки сажали. За границу можно было провозить только 50 инвалютных рублей — по курсу это около 70 долларов. Если мы что-то и продавали, то экипировку — трико, пояса, спортивные костюмы, очень ценились советские штангетки. Но этого хватало только на сувениры. Толя пошел дальше, значит, коммерческая жилка в нем имелась уже тогда.

— Он, похоже, и в обыденной жизни выделялся. Утверждал, что психологически воздействовал на соперников, и именно поэтому наш Александр Курлович ничего не мог с ним поделать.
— Толя, конечно, хватил. Он не был настолько великим и непобедимым, каким себя выдает... Помню, на Кубке “Дружбы” во Львове, когда я перешел в сверхтяжелую категорию, а он уже вернулся после дисквалификации, попросил у меня разрешения вместе размяться на помосте. Понятно, хотел воздействовать на меня психологически. Но вышло все наоборот. Когда Писаренко увидел, с какими весами я работаю, тут же слился. Курлович, кстати, совсем не трус, да и украинца ему бояться не было нужды. Кстати, на “Дружбе” в 1984-м Саша рванул 210, и Писаренко, чтобы обойти его, пришлось идти на мировой рекорд — 265 кэгэ. Никто не верил, что можно поднять этот вес, все посчитали это блефом, но Писарь, отдавая ему должное, вытащил из себя все. Когда он триумфально возвращался с помоста, я был первым, кто его поздравил. Толя удивился: не мог понять, как это белорус приветствует человека, который победил его соотечественника и лучшего друга.

— В сборной СССР существовали группировки?
— Конечно. Многое решали деньги и связи. Ну вот смотри. К “Дружбе”, по сути, аналогу лос-анджелесской Олимпиады, в моей категории до 110 килограммов готовилось несколько штангистов, примерно равных по силам. Правда, я был немного сильнее всех. Мой тренер Логвинович был мудр: к каждому весу Захаревича, главного моего соперника, на контрольной проходке прибавлял два кило. Эти крохотные блины видели только мы. Я потом даже перестал обращать на них внимание, но Петрович скрупулезно фиксировал все результаты в дневнике. К слову, насколько Юра был силен на тренировке, настолько же был слаб психологически. Выступает один — неподражаем. Появляется серьезный соперник — начинаются проблемы. Кроме нас, на путевку в Варну претендовал еще украинец Валера Кравчук. И хотя мы с Юрой оба были после травм — у меня спина, у россиянина локоть, — форму набрали приличную, и хохол со своими показателями нам не конкурент. Но, похоже, за Кравчука проплатили. Юра, понятно, как представитель титульной нации выпасть из обоймы не мог, значит, лишним оказываюсь я.
Узнал об этом случайно, когда приехал в Минск и зашел в Спорткомитет. Тогдашний зампред Виктор Путьков поспешил утешить, мол, не расстраивайся. Я насторожился: из-за чего это надо расстраиваться? Он и говорит:
“Ну, ты же слабее сейчас. В Москве решили, что на “Дружбу” поедут другие”. Я ему рассказываю всю историю, и Виктор Филиппович сразу же снимает трубку — набирает Москву. Звонит начальнику управления единоборств Николаю Пархоменко и открытым тестом говорит: “Николай Николаевич, что вы там ерундой занимаетесь? Тут у меня Тараненко сидит, рассказывает, сколько поднимает на самом деле, а вас там в заблуждение вводят”. Но главные слова Путьков сказал в конце: “Так вот, ваша дочка поступила в нархоз с нашей помощью, с нашей же помощью она его и не закончит!” Короче, приезжаю я в Москву — все от меня нос воротят. Однако в состав попадаю. Обыгрываю Захаревича и становлюсь победителем турнира.

— Итальянец Обербургер поднял в сумме на 52,5 килограмма меньше, чем вы, но этого ему хватило, чтобы взять золото Лос-Анджелеса-1984.
— А в супертяже австралиец победил с результатом в толчке 200 кэгэ. Я ровно столько поднял в рывке. Кстати, мы с ним подружились, он меня приглашал в Австралию на ПМЖ. Но я почему-то подумал, что родину бросить не смогу.

— Наверное, обидно было не стать в 1984-м двукратным олимпийским чемпионом?
— Конечно. Так поступать с людьми нельзя. У большинства спортсменов Игры бывают только раз в жизни, и тех политиков, которые приняли такое решение, надо было просто... Нас, естественно, старались поддержать, сказали, что премиальные будут такие же, как и за Олимпиаду. Действительно, деньги получили, квартиры, заслуженных мастеров чемпионам дали. Но где “олимпийский зачет”, о котором твердили? Через несколько лет рухнул Союз, и вместе с ним утонули и все его обязательства.

— Вы когда-нибудь думали, что СССР может развалиться?
— Эта мысль даже в голову никому не приходила. Хотя спортсмены о политике задумывались мало. Десятилетиями все катилось по накатанным рельсам. В загранпоездку с нами обязательно ехал человек из органов, а потом оказалось, что в команде всегда был стукач и из своих. Осмоналиев как-то рассказал, что его тоже склоняли к этому. Меня даже не пробовали, все-таки ребята эти были хорошими психологами.

— В 1985-м мировой спорт потряс скандал: два советских чемпиона, Писаренко и Курлович, были задержаны на канадской таможне с грузом запрещенных препаратов.
— Я был в Канаде буквально за две недели до них. И когда мы встретились, говорил, что в Канаде очень серьезная таможня. Взрослые люди, должны были сделать выводы. Но ребята многозначительно промолчали и, судя по всему, решили действовать по-своему. Канадцы весьма жесткие в этот плане. Как и австралийцы — тем ничего не стоило раздеть прибывающих до трусов и прощупать каждый шов одежды. Потом, понятно, было собрание, осуждение, статьи в прессе, дисквалификация... Правда, через два года Анатолия и Сашу реабилитировали, и в 1987-м они вернулись на большой помост.

— И обнаружили там перешедшего в их категорию Леонида Тараненко.
— Разумеется, это не могло не сказаться на наших прежде очень теплых отношениях с Сашей. Когда оказываешься в одном весе, дружбе приходит конец. Власов и Жаботинский после Олимпиады в Токио стали врагами навсегда и до сих пор не общаются, хотя полвека прошло.

— Кстати, как вы относитесь к тому обидному поражению непобедимого Юрия Власова? Он посчитал, что Жаботинский просто предал принципы благородной спортивной борьбы?
— Это была всего лишь тактика, в которой сам Власов допустил грубую ошибку. Не более того — никаких нравственных или противоправных действий не было. Леня поймал его на самоуверенности.
Жаботинский в 1964 году был очень сильным молодым атлетом, и у него оставалось два подхода в толчке. Он пошел на 210 и едва приподнял штангу от помоста — сымитировал травму. У Власова была одна попытка и уже добытое ранее преимущество в два с половиной килограмма. Юрий идет на 212,5 и довольно легко толкает. Получается, что судьба первого места теперь зависит от Леонида и его способности взять 217,5. Он их и взял. Вот и все. Власову же надо было страховаться — заявлять 215 и загонять Жаботинского на совсем уж крутые веса. Но он это не просчитал, да и тренеры расслабились, посчитали, что дело в шляпе. А штангисты всегда должны уметь считать.

— Какое у вас мнение о Власове?
— Очень сложный человек. Начисто лишен чувства юмора. Именно поэтому лично мне — человеку коммуникабельному и любящему пошутить — общаться с ним было непросто. Впрочем, думаю, этот груз несли многие люди, которым приходилось иметь дело с Власовым. Юрий Петрович был культовой фигурой для советского спорта, и ему все-таки нашли место, которое отвечало бы его амбициям. Это была первая оплачиваемая должность председателя Федерации тяжелой атлетики СССР. За такие деньги можно было бы нормально работать и руководить одним из самых благополучных видов, не в самом напряженном режиме. Но Власов умудрился испортить наши отношения с международной федерацией и вообще на своем месте принес гораздо больше вреда, чем пользы. Все потому, что никто не любит слово “я” — и не любит, когда его начинают учить жизни. В таких делах надо быть дипломатом, а герой римской Олимпиады, увы, им никогда не являлся.

— В тяжелой атлетике вообще все запутано. Например, до сих пор покрыта мраком история, почему Леонид Тараненко, находясь в великолепной форме, не выступил на Олимпиаде в Сеуле в 1988-м...
— В ту историю вовлечены люди, которых мне не хотелось бы сейчас оценивать. В качестве резюме скажу лишь, что я был чист, как стеклышко, и не боялся никаких допинг-контролей. Но так уж распорядилась судьба — мне пришлось “заболеть”. И теперь я жалею только о том, что не настоял на своем праве выступить на тех Играх. Сила и злость были такими, что даже через месяц после этого я поехал в Австралию, где установил мировой рекорд 266 килограммов в толчке.

— Еще есть история, как тройка ветеранов сборной, Храпатый, Захаревич и Курлович, снимала тренера сборной Василия Алексеева, который по характеру был очень крут.
— Характер у Василия Ивановича действительно не сахар. Но человек он хоть и сложный, но справедливый. У меня с ним были хорошие отношения, без тени облака на горизонте. Но тогда Алексеев действительно схватился с этой тройкой и собирался любым путем выжить ее из команды. А так как ребята были моими товарищами, я счел своим долгом за них вступиться и даже возглавил это движение. Руководство встало на сторону спортсменов, и Алексееву пришлось сборную покинуть. Старшим тренером стал Алексей Сидорович Медведев — полный антипод Алексеева. Тихий и спокойный, очень любил со всеми советоваться — в том числе со мной. Часто заходил вечером посидеть, тем более у меня в холодильнике всегда было. Но, как впоследствии выяснилось, слушал он не только меня... В 1989-м я пролетел мимо чемпионата мира. Как потом рассказал мне один атлет, ставший невольным свидетелем разговора, к главному тренеру пришли двое (один из них — Саша Курлович) и убедили его, что Тараненко брать в Афины не стоит. Их доводы можно было бы разбить играючи, но Медведев почему-то предпочел им поверить. Когда об этом узнал, уже после чемпионата, мое возмущение можно было понять — пропускать второй такой турнир, находясь в идеальной форме, ну, это же преступление, другого слова не подберешь... Я-то знал, что Медведев никогда не делился с управлением, хотя ему и несли. Пошел к тому самому Пархоменко, который был не разлей вода с моим председателем “Урожая”. В итоге Алексея Сидоровича сняли с должности главного тренера, хотя он привез с “мира” пять золотых, две серебряные и три бронзовые медали.

— Однако вы были мощным могильщиком тренеров сборной.
— Отчасти. Но самое интересное впереди, потому что вместо Медведева снова назначили Алексеева. Первое, что он сказал мне после возвращении:
“Ну что, белорус, допрыгался?” Я объяснил, что в той истории не было ничего личного — просто вступился за друзей, которые, кстати, были неправы на сто процентов. Но ведь и Алексеев при наших с ним отношениях тоже не подошел и не посоветовался со мной. Вскоре был юниорский чемпионат мира, который принимал Минск. Я пришел на турнир и пригласил Василия Ивановича домой. Посидели, поговорили, выпили по сто граммов, и он согласился, что тогда я принял верное решение. Потому что друзья — это святое.
Но надо было знать Алексеева. Перед Олимпиадой в Барселоне он уже убрал из сборной и Захаревича, и Храпатого, и собирался сделать то же самое с Курловичем. А я за год до Игр травмировал локоть. И вот накануне стартов Алексеев меня вызывает и спрашивает:
“Ну, что будем делать с Курловичем? Если пообещаешь, что выиграешь Олимпиаду, — выгоню его уже завтра”. Я ответил, как сейчас понимаю, по-дурацки: вместо того чтобы убрать главного конкурента, с которым мы, понятно, уже раздружились вдрызг, показал свою руку. Локоть был надорван — мог выдержать первое движение, а мог и доломаться. Алексеев колебался до последнего и, зная, что Советский Союз доживает последние дни, все-таки собирался не пустить Курловича в Барселону. Но Саша пошел наверх, и наш земляк Николай Русак, который тогда был, по сути, министром спорта СССР, решил вопрос в его пользу. Он и стал чемпионом. Я занял второе место.
Знаешь, наши отношения с Сашей — отдельная история. Я всегда старался его поддержать, особенно когда был уже известным и авторитетным спортсменом, а он, по сути, еще бедным человеком. Дело в том, что я дружил с сыновьями Бровикова — тогдашнего секретаря ЦК КПБ, да и с ним самим поддерживал хорошие отношения. Как-то зашел поменять машину, а он спрашивает:
“Кому еще из наших надо помочь?” Звоню Саше: “Есть возможность купить машину”. Он в панике: “Да у меня в кармане десять рублей”. Я успокоил: все будет хорошо. Нашел покупателя на автомобиль, и за один день Саша, сняв вершок, стал богатым человеком, получив тем самым деньги на подготовку. И он мне за это потом отплатил... Много могу про него рассказать, но не хочу. Знаю только, что денег у него никогда не будет.

— Вам богатым человеком удалось стать?
— Я бы не сказал, что когда-то нуждался или нуждаюсь теперь. Но больших денег у меня никогда не было.

— Сколько же в этом месте можно дать советов Андрею Арямнову... Вы, кстати, с ним пытались разговаривать?
— Нет.

— Может, стоило? Вы же для него авторитет.
— Если бы был авторитетом, он бы ко мне подошел сам. Скажу больше: я даже незнаком с председателем федерации. Как считаете, это нормально?

— Нет.
— Если люди взялись за это хозяйство, надо же думать о климате в сборной. А доверять все тренерам — значит пускать работу на самотек.

— Вы по-свойски общались с тренерами, даже выпивали. Это обычный стиль отношений для сборных всех времен?
— Поначалу, конечно, этого не было, но у меня не было и звездной болезни. Я оставался в нормальных отношениях и с Прилепиным. Он неглупый человек, кандидат наук. С адекватными людьми можно разговаривать, даже с гаишниками.
Со мной в нашем представительстве работает Сергей Лаврентьевич Макаренко — один из двух первых белорусских олимпийских чемпионов. Тоже страшно переживает за Арямнова и все время предлагает:
“Пойдем, поговорим с ним, ну как же это так?”
Я отвечаю:
“Вы не знаете штангистов. Если зайдете к ним без спроса, потом стыда не оберетесь и будете корить себя за это неразумное решение всю оставшуюся жизнь”.

— Штангисты, конечно, уникальны: все у них не так, как у других.
— Уникальны любые спортсмены, даже в командных видах. Но в тяжелой атлетике эгоизм развит особенно. Штангист может уйти в себя настолько, что вокруг ничего не видит. Я, например, концентрировался так, что не замечал ни зрителей, ни прожекторов — никого вообще. Ты один во вселенной. И только в этом случае мне удавалось добиваться лучших результатов. Это, наверное, накладывает отпечаток на все — в том числе и на отношение к другим людям.

— В истории мировой штанги Леонид Тараненко остался человеком, чьи абсолютные мировые рекорды, в толчке 266 килограммов и сумме многоборья 475, не побиты по сей день.
— До сих пор не могу понять, почему в 90-х руководство международной федерации штанги пошло на обман народа. Ну вот, например, почему не отменили рекорды в прыжке в длину? А у нас поменяли весовые категории и аннулировали прежние мировые достижения. И у супертяжей они начали расти с 240 кэгэ. Что это такое, если люди раньше уже поднимали 266?!

— Ну, они с допингом боролись, начали новую жизнь с чистого листа.
— Интересно было бы дать всю информацию и проанализировать, на каких допингах, кто, когда и что поднимал. Да на заре этой борьбы человек принимал в сто раз меньше, чем теперь. Так что есть допинг и как с ним бороться, если каждый шаг на этом пути выявляет все более изощренные методы достижения результата? На этот вопрос трудно ответить.

— Но все же приятно, наверное, чувствовать себя автором непобитого рекорда...
— У нас с Логвиновичем была цель — опровергнуть слова Герберта Уэллса, который когда-то сказал, что человек никогда не поднимет вес в 600 английских фунтов. В нашем пересчете это равняется 272 килограммам. Я знал, что был готов взять этот вес. Но не за 750 рублей, которые давали в СССР за мировой рекорд. Сейчас легко было бы найти спонсоров, но в конце 80-х разыскать их не удалось даже за рубежом. Вышел на английскую федерацию, но она была настолько бедной (любители все же), что могла выставить в качестве приза несчастные пять тысяч фунтов. Этого не хватило бы даже на подготовку.
“А сколько же ты хочешь?” — спросил у меня председатель тамошней федерации. “Ну, хотя бы “Ягуар”...” — “Ты что, второй Горбачев?” — вытаращил глаза.
Вот об этом жалею — упустил момент, когда можно было опровергнуть слова британского фантаста. Потом уже пошли травмы, и идея потеряла актуальность. Обидно мне теперь только за родную страну, которая даже не знает, что в ней сейчас живет человек с до сих пор непобитым абсолютным рекордом мира. Постоянно читаешь, что кто-то потянул паровоз, самолет или танк. Викинг какой-то там поднял бревно 600 кэгэ и протащил его 15 сантиметров — теперь все кричат о рекорде тысячелетия. Я на тренировках приседал с весом в 400 кэгэ, но почему-то не называю себя самым сильным человеком в мире.

— Вам не хотелось таскать железо после спорта? Есть же уйма ветеранских турниров.
— Как правило, в них участвуют люди, которые в молодости не реализовали себя в тяжелой атлетике. Я уже до такой степени опустошен, что, когда захожу в зал, стараюсь вообще не прикасаться к штанге. Смотрю на свои старые фотографии и не верю, что это я. Максимальный мой вес был 156 килограммов. Я был просто необъятных размеров.

— Рахманов и Алексеев так и не смогли похудеть в отличие от вас.
— Султан весил 205 килограммов, это его и погубило. Я к нему много раз ездил, пытался уговорить, чтобы начал скидывать вес, но он уже пессимистически относился к этому.
“Худей ты, мне уже не надо”... Мне сбрасывать вес тоже было непросто, но так сложились обстоятельства, что в 1994-м уехал работать тренером в Индию. А это страна с таким климатом, что похудеть не составляет большой проблемы. Хотя бы только потому, что отравиться там можно на каждом шагу.
Постройнел, скинул 40 кило, залечил все травмы и болячки. Просто потому, что перестал подвергать себя сверхнагрузкам. Но приехал в Минск и, ирония судьбы, попал на того же Путькова. Курлович в то время уже был дисквалифицирован, и стране требовался тяжеловес — мы впервые ехали на Олимпиаду 1996 года в Атланту самостоятельной командой. И вот здесь я допустил ошибку: поддался на уговоры Виктора Филипповича. Я же ведь штангу бросил только потому, что у меня болело все — суставы, позвоночник, локти, колени. А тут рассудил: вроде ничего уже не болит, давай-ка попробую войти в реку второй раз. И эта глупая мысль заставила интенсивно набирать форму. Но так как работать вполсилы я не привык, старые болячки вернулись. Что было естественно для 40-летнего возраста.

— Но вы выиграли чемпионат Европы 1996 года.
— Да. Тем не менее в Атланте выступить уже не смог. Считай, бесславно закончил карьеру. Вернулся домой после Олимпиады, и журналисты вместе с чиновниками обвинили меня в желании съездить в Америку за государственный счет. Хорошо, что был уже научен горьким опытом и взял у американцев справку, что физически не мог поднимать штангу.

— Как сейчас здоровье?
— Жаловаться не буду, считаю себя не больнее ровесников, спортом вообще не занимавшихся. Хотя, конечно, некоторые необратимые изменения в организме произошли. Есть несколько грыж в спине, суставы дают о себе знать и прочее. Но не критично, главное, знаю, как лечить спину, когда заклинивает. Три раза в неделю тренироваться — и все будет хорошо.

— В вашей нынешней работе звание олимпийского чемпиона помогает?
— Слава богу, людей интеллигентных и знающих, кто такой Тараненко, еще хватает. Тем более каждый визит я готовлю, с бухты-барахты ведь никуда не заявишься. Но после переговоров очень сильно истощаюсь эмоционально, приходится долго восстанавливаться. Хотя и понимаю, что прошу деньги не для себя, а для спорта, но все равно напрягает. Спасают люди. Каждый день встречи, впечатления, новые контакты — работа такая, что не заскучаешь.

И мой герой покосился на дверной проем, в котором давно уже маячила фигура очередного визитера...

Сергей ЩУРКО, http://www.pressball.by/
Обсуждение в форуме

На главную | На титульную