Легенда о Самом ПервомЮ.Зерчанинов Когда летним
В послевоенные годы имя Новака не сходило с газетных полос. Тогда не было другого спортсмена, который бы столь впечатляюще часто бил мировые рекорды. Сейчас это трудно себе представить, но чемпионов мира до Новака у нас тоже не было. На дружеском шарже тех лет Григорий Новак играючи (именно так, безо всяких видимых усилий, выжимал он обычно рекордный вес) держит над головой земной шар. Тот Новак, к которому я пришёл в январе восьмидесятого года, выглядел уже эдаким добрым дедушкой, склонным безропотно потакать проказам любимого внука. Но едва мы остались вдвоём, как он небрежно, как бы между делом, подхватил двухпудовую гирю и начал поигрывать ею. Теперь-то я понимаю, что он жонглировал тогда облегчённой гирей, а поддайся я на его вызов, непременно вручил бы мне настоящую двухпудовку, стоявшую рядом. Так или иначе, но лишь убедившись, что он достаточно впечатлил меня своей неизбывной силой, Новак умиротворённо присел к столу, на котором уже стоял мой репортёрский магнитофон. — Про Париж, значит, хочешь узнать? — спросил он. — Да, про Париж. — Ну, давай записывай. И тут, к моему немалому удивлению, он придал лицу исключительно задумчивое выражение и произнёс с пафосом: — Нам, штангистам, повезло. Мы, как говорится, вытащили счастливый лотерейный билет. Нам доверили открыть счёт дождю золотых медалей... Я выключил магнитофон, но он истолковал это по-своему. — Меня надо слушать на публике. На публике у меня кураж. Пришлось сказать, что я жду совсем иного: доверительного рассказа о том, как в послевоенном Париже он, Новак, завоевал звание чемпиона мира. В его ответном взгляде я прочитал: "А сколько раз ты можешь поднять двухпудовую гирю?" Вскоре он, однако, развеселился. — Да у тебя лопнет магнитофон, если я поведу рассказ простыми, как ты говоришь, словами. Мои простые слова — крепкие... Исповедь не исповедь, но в меру подлинный рассказ о том парижском чемпионате я в конечном счёте всё же услышал. А через несколько дней в небольшом подмосковном клубе я вновь услышал этот рассказ уже в эстрадном варианте, который строился на чередовании откровенного пафоса с грубоватыми, но хорошо выверенными репризами. Новак пытал счастье как артист разговорного жанра, выступая с рассказами о спорте и о цирке. В машине, когда мы возвращались в Москву, я мягко сказал Новаку, что, вспоминая о былых победах и рекордах, он, конечно, найдёт своего зрителя, но только стоит ли перегружать программу сентиментальными цирковыми историями? Новак разъярился и принялся уличать меня в полном непонимании его таланта сочинителя и рассказчика, и лишь когда мы остановились у его дома на Ленинградском проспекте, заставил себя произнести примирительно: — Чтобы понять, какой я артист, надо видеть меня в цирке. Я собираюсь работать в культурной программе Олимпиады. Приходи — не пожалеешь. В начале июля, не находя на олимпийских стендах Москвы имени Новака, я решил позвонить ему. Трубку взяла жена. Она сказала, что прошедшей ночью после третьего инфаркта Григорий Ирмович скончался... По словам одного из друзей, Новак верил, что здоровье — это тот кошелёк, который никогда не опустеет. Свой первый инфаркт он не счёл возможным даже заметить — вернее, отмахнулся от него, продолжая ежевечерне выходить на манеж и лёжа удерживать ногами трек с мотоциклистами. Но уже из второго инфаркта, который случился, оказывается, вскоре после нашей поездки в подмосковный клуб, он едва выкарабкался. Ненадолго, однако... Таким вот я и увидел Новака в первый и последний раз на манеже — лежащим в окружении пышных венков. Это было в старом московском цирке на Цветном бульваре перед дневным представлением олимпийской программы с участием Игоря Кио. Я открываю
подшивку "Красного спорта" Имена московских динамовцев, которые предыдущей осенью возвратились с победой с футбольных полей Англии, у всех на слуху. В первом же
номере спортивной газеты сорок шестого года и дважды Зимовщики с мыса Шмидта пылко желают новых успехов Хомичу, Ботвиннику и, конечно, Новаку. "За вас, дорогой Григорий Новак, чьё имя чаще всего приносит нам радио". Вчитываясь в спортивную газету того послевоенного года, вдруг обнаруживаешь, как от номера к номеру нарастает накал ожидания Самого Первого — того, кто раньше других докажет, что он самый сильный в мире, кто подаст пример. В олимпийском движении мы ещё не участвуем и в международных спортивных федерациях не состоим. Но товарищеские встречи с зарубежными спортсменами учащаются, и описанию этих встреч (не случайно же?) газета посвящает уже целые полосы. Словом, нет сомнений, что вот-вот мы должны принять участие в официальных международных соревнованиях самого высокого ранга. Кому же из наших спортсменов будет дан этот шанс — стать Самым Первым? Имена спортсменов, которые устанавливают рекорды страны, превышающие мировые, начинают набираться в газете непривычно крупным шрифтом. Непривычно крупны для газетной полосы того времени и снимки самих рекордсменов. В этом ряду и пловец Леонид Мешков, и дискоболка Нина Думбадзе, и, естественно, Григорий Новак, который уже с первых дней того года взялся ставить рекорды, превышающие мировые. Замечу, что такое свойство человеческой натуры, как честолюбие, в ту пору настоятельно рекомендовалось в себе изживать и уж во всяком случае не обнаруживать публично. Новак же, веривший, что он рождён быть артистом, никак не мог, однако, позируя перед фотокамерами (тогдашние фотокорреспонденты имели привычку предупреждать, что снимок пойдёт в газету), прикинуться скромником. И со старых газетных полос он то излишне ослепительно улыбается, то чересчур яростно смотрит вдаль. Нынешний спортивный психолог скажет, что эти снимки свидетельствуют о том необычайно высоком уровне притязаний, который свойственен истинно чемпионской натуре. "Советский спорт" уже пестрит летними снимками, ожидание Самого Первого продолжается, но на том высоком пьедестале престижной славы, находящемся в центре всеобщего обозрения, московских динамовцев никто по-прежнему всерьёз не теснит. А наши сильнейшие штангисты тем временем съезжаются на свой чемпионат и бьют рекорд за рекордом, давая понять спортивному руководству, что они в силах противостоять и американцам, и египтянам — тогдашним лидерам мировой тяжёлой атлетики. В газетном
отчёте нет особых подробностей главной сенсации чемпионата —
захватывающего единоборства за звание абсолютного чемпиона страны,
развернувшегося между победителями двух заключительных весовых категорий.
Григорий Новак выступал в Невысокий, коротконогий Новак вне помоста совсем не смотрелся рядом с Куценко, но, не имея в своём весе достойных соперников, он распалял себя единоборством с Куценко, постоянно пытался достать его. Так вот, на
чемпионате страны В газетном отчёте оба чемпиона страны удостоены равно высоких похвал. Всё понятно: готовясь к выходу на мировую спортивную арену, мы делали немалую ставку и на Куценко. Новак будет потом говорить с эстрады: "Нам, штангистам, повезло... Нам доверили открыть счёт..." Нашим штангистам "повезёт" в октябре — в октябре они полетят в Париж, чтобы участвовать в чемпионате мира. А пока, в конце
августа, я углубляюсь в отчёты с чемпионата Европы по лёгкой атлетике в
Осло. Не вступая ещё в Международную легкоатлетическую федерацию, мы — как
бы на разведку — послали в Осло небольшую команду, которая возвратилась с
шестью золотыми медалями. Спринтер Евгения Сеченова, завоевавшая две
золотые медали, именуется теперь не иначе как "девушка-молния", как "быстрейшая
лань Европы". А Нина Думбадзе — уже в ранге чемпионки Европы,— дождавшись
в Норвегии следующих соревнований, первой в мире посылает диск В номере газеты от 28 сентября бросилось в глаза соседство двух публикаций: очерка об абсолютном чемпионе страны по боксу Николае Королёве и пересказа статьи американского журналиста Дэна Паркера из журнала "Лук", в которой тот уличает Майкла Джекобса, антрепренёра чемпиона мира Джо Луиса, в корысти и диктаторских замашках. Даже внешне, по словам Паркера, шестидесятипятилетний Джекобс выглядит тощим субъектом "со вставными зубами, так же плохо пригнанными к его челюсти, как костюм — к фигуре". Вспоминаю, что в недавно прочитанной книге олимпийского чемпиона Геннадия Шаткова, посвящённой истории профессионального бокса, Майкл Джекобс характеризуется как знаменитый антрепренер, который во многом способствовал долгой карьере великого Джо Луиса на профессиональном ринге. И вспоминаю тут же, как слышал не раз разговоры, будто бы в своё время Джо Луис присылал Королёву вызов... Королёв —
фигура не менее легендарная, чем Новак, ибо не было и до сих пор нет в
нашем боксе такого блистательного тяжеловеса (а нельзя забывать, что свои
лучшие годы Королёв провёл не на ринге, а партизанил в фашистском тылу).
Но был ли реальный повод для разговоров о вызове Джо Луиса? С этим вопросом
я как-то приехал к вдове Королёва, и она сразу же показала письмо, Как мне было рассказано, едва дочитав это письмо, Королёв помчался в один из московских институтов, на спорткафедре которого хранились коробки с трофейным фильмом о Джо Луисе. Те же две
соседствующие в "Советском спорте" публикации таили, как теперь стало ясно,
недвусмысленную оценку приглашения Джекобса. Николай Николаевич Романов,
тогдашний председатель Всесоюзного комитета по делам физической культуры и
спорта, вспоминая всю эту историю, подтвердил, что встречи Королёва с
американскими профессионалами были крайне нежелательны — в тот момент мы
собирались вступать в Международную федерацию любительского бокса, и в
принципе уже был решён вопрос о нашем участии Но Королёв продолжал "присматриваться" к Джо Луису (рассказывают, что он просмотрел фильмы с поединками Луиса десятки раз) и в конце концов написал письмо в ЦК, в котором давал заверения, что не посрамит на мировой арене честь Родины, как не посрамил её в годы Великой Отечественной войны (вдова Королёва хранит и черновик этого письма). Романов теперь улыбается, вспоминая, как Королёв жаловался на него, но так или иначе он смог убедить Королёва, что надо поблагодарить Джекобса за любезное приглашение, но сообщить, что оно им не может быть принято, поскольку боксёр-любитель не вправе соревноваться с профессионалами. Лишь в сорок лет — и, как обычно, нокаутом — Королёв завершил свой последний бой. И никогда, оказывается, не расставался он с убеждением, что мог бы выиграть и у Джо Луиса. "Выиграл бы, — говорил Королёв, — даже сомнений не может быть". И, наконец, небезынтересно отметить, что ближе к осени сорок шестого года серьёзный "Советский спорт" вдруг увлёкся опереттой. Дело в том, что репортажи Вадима Синявского с футбольных полей Англии вдохновили молодых драматургов и завсегдатаев Северной трибуны стадиона "Динамо" Владимира Дыховичного и Мориса Слободского, а также примкнувшего к ним Бориса Ласкина (тоже болельщика, но не столь ярого) на создание комедии — оперетты "Одиннадцать неизвестных". Никита Богословский, тоже вдохновлённый этой идеей, на одном дыхании написал музыку. А Московский театр оперетты сразу же анонсировал, что ближайшая премьера — "Одиннадцать неизвестных". Пошли разговоры, что маститый Федор Каверин, взявшийся поставить эту футбольную оперетту, пригласил на роль комментатора самого Вадима Синявского. В газетной заметке, впрочем, было уточнено, что голос Синявского лишь записывается. Все динамовцы, игравшие в Англии, вместе с жёнами были приглашены на премьеру. Рядом с динамовцами сидел и Вадим Синявский со своей женой (зрительный зал встрепенулся, услышав со сцены привычный голос Синявского). А когда опустился занавес, на сцену вытащили и футболистов. Словом, премьера имела громкий успех. Динамовцы же, стоит заметить, проявили в тот вечер великодушие, как бы не обратив внимания на то, что форма опереточных футболистов была, скорее, армейских цветов, ибо, что таить, Дыховичный и Слободской болели за ЦДКА... В этой оперетте, отличавшейся, по мнению знатоков, многими достоинствами (это чуть ли не первый наш мюзикл), впервые, что в данном случае немаловажно, обрёл сценическое воплощение образ торжествующего болельщика. В повседневной жизни уже отчётливо наблюдалась новоявленная потребность иметь спортивного героя, болеть за него. И куплеты высокопатриотичного болельщика Чашкина ("Болею я, болею я, болею я..."), с блеском исполненные непревзойдённым опереточным "простаком" Владимиром Володиным, долго звучали потом и в радиопередачах, и в поездах дальнего следования, и, наконец, на стадионах перед началом футбольных матчей, и в перерыве между таймами. Рассказывая о съёмках фильма "Первая перчатка", корреспондент "Советского спорта" уже особо отметит, что одну из главных ролей исполняет Владимир Володин (его герой, старый тренер, будет петь теперь: "При каждой неудаче давать умейте сдачу, иначе вам удачи не видать..." — и песенку эту зрители сразу подхватят). Та заманчивая спортивная жизнь, в которой — или рядом с которой — существовали герои Володина, как раз и являлась неким виртуальным отражением повышенных реальных спортивных страстей. На премьере оперетты "Одиннадцать неизвестных" присутствовали, как уже отмечалось, московские динамовцы, а на общественный просмотр фильма "Первая перчатка", главный герой которого претендует быть, замечу, всего лишь первой перчаткой Москвы, наряду с Николаем Королёвым был приглашён и Григорий Новак — уже как первый наш чемпион мира. Наши штангисты летели в Париж на стареньком дребезжащем "Дугласе", и Новаку то и дело казалось, что сейчас, прямо в воздухе, самолёт развалится. Целые сутки самолёт простоял в Берлине (что-то случилось с мотором) и приземлился в Париже лишь поздним утром — в тот самый день, когда во дворце Шайо ожидалось открытие чемпионата мира. А ведь нам ещё предстояло быть принятыми в Международную федерацию тяжёлой атлетики. Штангистов отвезли в отель, где они до самого вечера маялись, не ведая: будут участниками или только зрителями чемпионата? Всё уладилось лишь в последний миг. Те два дня, что оставались до выступления атлетов полутяжёлого веса, Новак провёл в тренировочном зале. Вверху, на галерее, постоянно толпились зрители. Но эта публичность Новака не смущала — он любил даже на тренировках работать на зрителя. Рядом тренировались именитые американцы и египтяне. В своём полутяжёлом весе Новак выделил, однако, лишь француза Феррари. Тот был не слишком силён, но явно рассчитывал на поддержку зрителей. А Новак не привык, чтобы в его присутствии кто-то другой смел рассчитывать на повышенное внимание. Ломая голову, чем бы удивить, заранее расположить к себе парижан, он вдруг приметил в зале стойку с продолговатыми гирями-разновесами. Новак умел поразить своей силой — ещё с тех довоенных лет, когда он, Гришка Рыжий с Подола, верховодил на киевском пляже. Сделавшись знаменитым штангистом, Новак продолжал отрабатывать всяческие трюки с двухпудовыми гирями или, как говорят в цирке, с двойниками. Повторяя номер славного циркового атлета Моор-Знаменского, Новак выжимал два поставленных один на другой двойника, а случалось, жонглировал двойниками даже с завязанными глазами. Впрочем, от соблазна пожонглировать перед парижанами этими продолговатыми гирями он поначалу удержался, и начал вроде бы для разминки одну за другой выжимать их. Удостоверившись, что приковал к себе внимание всей галереи, Новак картинно подхватил и самую тяжёлую, стоявшую в стороне от других гирю и всласть позабавился ею. Сдержанно поблагодарил ошеломлённых зрителей и рассеянно выслушал, что до сих пор эта гиря была посильна лишь великому Шарлю Ригуло. Новак и знать не знал, кто такой Шарль Ригуло, и тем более не мог предположить, что вскоре познакомится с Ригуло и что знакомство это будет помнить всю жизнь. Новак впервые
вышел на сцену дворца Шайо (она оказалась больше, чем даже сцена Театра
Советской Армии), когда и Феррари, и все остальные его соперники уже
завершили жим. Он начал Ему казалось, что он спокойно пересёк сцену, направляясь к помосту, но на самом деле, спеша поскорее взять вес, он почти бежал. Катился по сцене как шарик — так это представлялось из зала. Нарастал смех, и, остановившись около штанги, Новак растерянно осмотрел себя: может, забыл надеть что-то? Потом, как писала одна из парижских газет, он "выстрелил ста двадцатью пятью килограммами и опять укатился". Для следующего
подхода Новак заказал феноменальный по тем временам вес И лишь стоя со штангой над головой, он увидел и судей, и зрителей — зрители кричали "Браво!". Ему понравилось, что это приятное слово звучит по-французски точно так же, как и по-русски. А стоявшие на сцене весы (для утверждения мирового рекорда надо было повторно взвешиваться) ему не понравились — эти весы напоминали, скорее, хозяйственные, чем медицинские. Он встал на них прямо в ботинках, но судья — это был египтянин — объяснил ему жестами, что он выходит за границу своей весовой категории. Порвав шнурки, Новак сбросил ботинки, но опять получалось, что у него лишний вес — какие-то полкилограмма. Подошли и другие судьи — француз, англичанин, американец — и стали показывать, что надо, дескать, снимать и всё остальное — и трусы, и плавки. Новак стоял на весах, смущённо поглядывая на зрителей, а объявившийся переводчик говорил весело: "Раздевайтесь. У нас это дело привычное". И только услышав, как кто-то из его товарищей крикнул: "Раздевайся, Гриша. Чёрт с ними" — он, наконец, решился. Окружив весы,
наши штангисты пытались прикрыть Новака халатами. Это последнее
взвешивание длилось долго. Новак нервничал ("Я бы взвешивал на этих весах
только мешки",— будет говорить он потом). Он оказался тяжелее, чем
следовало, ровно на сто граммов, то есть Но когда после рывка он снова встал на эти же весы, ему не пришлось сбрасывать даже ботинки. Он потерял за это время два с половиной килограмма. Так имя нашего спортсмена было впервые занесено в официальную таблицу мировых рекордов. В сумме Новак
набрал 425 кг, опередив Феррари — серебряного призёра — на "Советский спорт", представляя Новака как Самого Первого, опубликовал снимки и других наших призёров чемпионата мира, в частности, тяжеловеса Куценко, занявшего в своей категории второе место. Остальные газеты довольно лаконично комментировали итоги парижского чемпионата. Хотя, как отмечалось, наши штангисты и подняли больше килограммов, чем американцы, однако в официальном командном зачёте уступили им. В "Вечерней Москве", например, телефонный разговор с Парижем по завершении чемпионата занял столько же строк, сколько и соседняя заметка о находке в районе подмосковной станции Переделкино берцовой кости мамонта. Известный хоккейный тренер Анатолий Тарасов в своей книге "Совершеннолетие" счёл нужным отметить следующее: "Наш спорт выходил тогда на международную арену, расправлял свои могучие крылья. Но было в то время в нашем спорте одно жестокое правило: проигрывать зарубежным соперникам было нельзя. Существовало довольно авторитетное "мнение", что это в корне подрывает наш престиж... что, победив фашизм, выиграв войну, мы не имеем права проигрывать в спорте..." Но уж снимки чемпиона мира Григория Новака и хвалебные слова в его адрес появились, конечно, во всех газетах. И до сорок восьмого года — до побед на мировых чемпионатах Марии Исаковой и Михаила Ботвинника — Новак оставался вне конкуренции. На приёме в нашем посольстве, данном в честь участников чемпионата мира, фоторепортёры парижских газет не упускали Новака из кадра: он произносит тост, он обнимается с Феррари, он чокается с Дэвисом... Ему нравилось фотографироваться с Дэвисом — темнокожий, в ослепительно белом костюме, тот выглядел очень эффектно. Они много раз чокались, и к концу приёма огромный американец уже слегка пошатывался, а маленький Новак был, что называется, ни в одном глазу. Этот трюк с
подменой бутылки водки бутылкой воды был им давно отработан. Чтобы не
выйти из образа, чтобы поддержать широко бытовавшее представление, что
Новаку всё нипочём, он был готов исхитряться как угодно. А тогда на приёме
он не мог позволить себе никаких излишеств — готовился взять реванш за то
курьёзное раздевание на сцене дворца Шайо. И действительно, уже через
несколько дней, участвуя в показательных выступлениях сильнейших
штангистов мира на парижском велодроме, он уверенно В те дни конца октября сорок шестого года Новак сделался чуть ли не самой популярной личностью в Париже. Потом он всегда рассказывал, как непринуждённые француженки, узнавая его на улице, принимались сразу же целовать его и как он поднимался на Эйфелеву башню весь в губной помаде. А однажды к
нему в отель, чтобы засвидетельствовать своё восхищение, явился тот самый
Шарль Ригуло, рекордную гирю которого Новак выжал в тренировочном зале.
Чемпион парижской Ригуло пригласил Новака в варьете, где он выступал в ту осень с номером, имевшим шумную рекламу в Париже. Увидев, как непринуждённо, словно это ему ничего не стоило, Ригуло удерживал на ладони вытянутой руки свою танцующую партнершу, Новак не мог не восхититься такой работой. Ригуло расчувствовался и подарил Новаку кольцо с печаткой, на которой были изображены гиря и подкова. "Сила силой,— сказал Ригуло Новаку,— но надо, чтобы было ещё и немного счастья". Шесть последующих лет Новак оставался непобедимым, непревзойдённым, недосягаемым и всё такое прочее. Окажись сегодняшний спортсмен на такой высоте, он бы частенько наведывался в наши дома — рассказывал бы нам о своём новом рекорде в программе "Время", ободряюще улыбался бы нам из-за столика новогоднего "Голубого огонька", пребывая в одной компании с желанными нам знаменитостями. Новак же, чтоб обрести публичность, стремился устанавливать свои мировые рекорды непременно на многолюдных стадионах, а зимой — на арене цирка. Он мог пригласить на свою атлетическую "премьеру" Леонида Утёсова, как и тот, в свою очередь, постоянно приглашал Новака на свои новые программы. Да и с другими, как широко признанными, так и восходящими кумирами тогдашнего зрителя — Лидией Руслановой и Рашидом Бейбутовым, Клавдией Шульженко и Марком Бернесом, Аркадием Райкиным и Юрием Тимошенко с Ефимом Березиным — Новак был в одном ряду популярности. И Новый год он обычно встречал в их компании — в Центральном доме работников искусств. Сцена этого дома была его сценой: поёт, допустим, Козловский, с куклами работает Образцов, а затем выходит Новак и, сбросив пиджак и шурша накрахмаленными манжетами белой сорочки, проделывает всякие трюки с рекордного веса штангой, говоря, что это доступно каждому, стоит только заняться — но не скрывая, впрочем, что он, Новак, всё равно будет сильнее всех... Он любил сидеть во главе стола, окружённый друзьями и почитателями. Дом его славился щедрым столом. Сам же Новак, уверяя, что может выпить сколько угодно, умел не сжигать себя в застолье. Домом — а поначалу лишь комнатой, хотя и на улице Горького — он обзавёлся уже после того, как стал чемпионом мира. А до Парижа Новак обитал с женой и маленьким сыном в бывшей женской раздевалке Дворца спорта "Крылья Советов" (там было не до дружеского застолья, но в любой вечер он мог зайти, как в свой дом, и в шумную "Аврору", и в пряный "Арагви"). Он приехал в Москву в сорок четвёртом, после досрочной демобилизации, и был доволен, что нашлось хоть такое жильё. Досаждали крысы, и было холодно, но Новак отличался редким жизнелюбием. Надевал телогрейку и брался за гриф штанги. Если не было света, то рядом стояла жена со свечой. Ожидая, пока будет оборудован тяжелоатлетический зал, Новак тренировался в коридорах, к огорчению директора постоянно "делая дырки" в паркете. Этот зал для штангистов — зал Новака — был открыт в "Крылышках" ещё до Парижа, и он считал, что не особо лукавит, рассказывая французским журналистам, что для подготовки к чемпионату мира в его распоряжение был предоставлен целый Дворец спорта. Мировые рекорды Новак бил так часто, что стоило ему иной раз слегка оступиться, как это порождало самые немыслимые, фантастические объяснения. Истории, особенно лихо придуманные, ему нравились, и со временем он уже сам рассказывал, что именно так и было. Мне Новак, например, рассказывал, как однажды, когда он устанавливал очередной мировой рекорд, гриф штанги... разлетелся у него в руках. Явно подразумевалось, что он сжимал стальной гриф с настолько нечеловеческой силой. Я удивился, может ли такое быть? А он посмеивался — мол, такое случается лишь раз в жизни. О том, что случилось на самом деле, мне рассказал уже Михаил Аптекарь, который возглавлял в тот день судейскую бригаду. Аптекарь — одна из самых ярких личностей в нашей тяжёлой атлетике. Фронтовое ранение не позволило ему особо отличиться как спортсмену, и он стал известным судьёй и тренером. И собрал у себя в Подольске самый основательный в мире архив по истории тяжёлой атлетики. Хотя Аптекарь, как и все люди его поколения, преклонялся перед невиданной силой Новака ("Мы вернулись с войны: усталые, израненные, а тут такая сохранённая сила — и победы, но уже в мирной жизни победы"), однако беспристрастность судейства ставил превыше всего. Аптекарь рассказал, что Новак в тот раз, зафиксировав вес, захотел покрасоваться и опустил штангу не на помост, а за голову, и из-за головы снова выжал её, а затем так небрежно бросил, что гриф этой нарядной хромированной штанги, сделанной славным мастером Кошелевым, действительно разлетелся. И поскольку Новак не выполнил команду: "Опустить штангу" — Аптекарь не счёл возможным зафиксировать мировой рекорд. Вот и вся история. А в другой раз
Новак вышел для побития мирового рекорда на помост, установленный на
гаревой дорожке стадиона "Динамо" прямо перед правительственной ложей. Это
было в конце Радиорепортаж, который вёл Вадим Синявский, транслировался и на стадион. И едва Новак начал выжимать штангу от груди, Синявский произнёс: "Вес взят." Стоило ли упрекать его в поспешности? Ведь если Новак брался за гриф штанги, то вес просто не мог быть не взят. Так было всегда. А уж на этот раз, когда в правительственной ложе сидел сам Сталин... Конферансье Борис Петров, один из ближайших друзей Новака (ещё мальчишками в довоенном Киеве они вместе бегали в цирк), который был в тот день на "Динамо", утверждает, что, когда Новак взял штангу на грудь, Сталин снял фуражку и даже заинтересованно привстал, что повергло Новака в растерянность, — вот штанга, мол, и прилипла к его груди. Затем, по словам Петрова, Новак попросил увеличить вес на полкилограмма, сделал круг по гаревой дорожке стадиона и поднял этот вес в своём лучшем стиле — "выстрелил". Новак любил вспоминать эту историю — и в компаниях, и публично. Мне, во всяком случае, Новак говорил, что он мог, конечно, допустить техническую ошибку и тут же её исправить, но испытать растерянность — в чьём бы то ни было присутствии — на помосте не мог. Другое дело, что в тот же вечер на приёме в Кремле, когда ему сообщили, что следующим, после борца Коткаса (тот только что стал чемпионом Европы), произносить тост будет он, им действительно овладела растерянность — о роли артиста разговорного жанра он ещё даже не помышлял, — и он выронил свой бокал, что не осталось без последствий для брюк маршала Рокоссовского. Тут Новак делал глубокую паузу, а затем, светлея лицом, вспоминал, как Рокоссовский сказал ему с улыбкой: "Вот вам и силач! Днём уронил штангу, а теперь — бокал..." И ободрённый этой улыбкой и этим великодушием, Новак овладел собой и смело направился к микрофону... А на стадионе, по словам Новака, его больше всего беспокоило, что он подвёл своего друга Вадима Синявского, надо было спешно его выручать, что он и сделал, естественно... Судьей тогда на стадионе "Динамо" был тот же Михаил Аптекарь. Его комментарий вновь ставит всё на свои места. Новак сорвал первую попытку, поскольку плохо взял штангу на грудь — надеялся, что она пойдёт легче. Синявский действительно объявил, что вес уже взят, но Новак вокруг футбольного поля не бегал и полкилограмма на штангу не добавлял. Он быстро собрался и теперь уже на самом деле "выстрелил". Все зрители долго ему аплодировали. А Новак вдруг прыгнул с помоста на футбольное поле и начал восторженно кувыркаться. Потом прямо к помосту выкатили подаренный Новаку мотоцикл, который и увёз его вместе с рекордной штангой, положенной поперёк коляски. А если уж Петров убеждён ныне, что видел, как Новак, настраиваясь на второй подход, сделал круг по гаревой дорожке, то какие же легенды были порождены миллионами поклонников Новака, которые видели произошедшее, жадно внимая магическому голосу Синявского? Новак так высоко поставил себя, что одно-единственное поражение (а какому спортсмену дано избежать поражения?) не могло не обернуться для него трагедией. Рекорды мира он бил прежде всего в жиме, и до поры до времени этого было достаточно, чтобы никому не позволить к себе приблизиться. Но вот в Америке появился отнюдь не менее великий штангист Норберт Шеманский, который, не стремясь превзойти Новака в жиме, начал всё больше обгонять его в темповых движениях — рывке и в толчке. А лучшими результатами Новака в сумме трёх движений оставались результаты сорок шестого года. И в 1952 году в
Хельсинки, на нашей первой Олимпиаде, Шеманский убедительно победил Новака
(оба они выступали уже в весовой категории Новак лишился былого премьерства, и это повергло его в отчаяние, в исступление. И вскоре он ушёл в цирк, где многие годы яростно стремился (помнил пример Ригуло) сохранить былую славу — стремился по-прежнему выглядеть тем человеком, о котором рассказывали, что он мог перенести памятник Пушкину на другую сторону улицы Горького. Борис Петров вспоминает, как в конце пятьдесят третьего года он пришёл к Новаку в ленинградский цирк. Они стояли за кулисами, а рядом готовили к выходу филатовских медведей. Новак предупредил Петрова, что один из медведей имеет довольно скверный характер и следует держаться от него подальше. Сам же Новак, не считая возможным опасаться какого-то там медведя, повернулся к нему спиной, и вскоре медведь, зацепив его лапой, начал к себе подтаскивать. Новак свирепо посмотрел на медведя и стукнул его кулаком по лбу. И, как рассказывает Петров, "заскучал" медведь, и случилась с ним сразу же "медвежья болезнь"... А наутро Филатов пришёл к Новаку, ведя на цепочке тигрёнка, и сказал: "Гриша, если ты ещё раз тронешь моих медведей, я отпущу эту цепочку." Тут я, правда, подозреваю, что конферансье Петров не мог не выдать такую эффектную концовку. Про Новака и медведей в цирке почему-то рассказывают особенно много историй. Например, дрессировщица Эльвира Подчерникова вспоминает, как её медведь, которому уже привязали ролики, вдруг сорвался с места и вкатился в гримуборную одной из акробаток, и Новак, не раздумывая, бросился защищать даму. В другой раз Новак помог дрессировщице совладать с кусающимся и царапающимся гималайским медвежонком. Новаку тоже досталось, пока он скручивал медвежонка, и он сказал Подчерниковой обиженно: "И от такого ничтожества терпеть такие оскорбления! Нет, дрессура не по мне..." Таковы цирковые
отголоски былой легенды о Новаке — да, былой, ибо легенда эта завершается
с его переходом с помоста на манеж, где он долго и успешно работал в
силовом жанре Но на манеж он выходил неизменно с лентой, в центре которой красовалась его медаль чемпиона мира. С годами — уже в образе дяди Гриши, — по-прежнему козыряя своей чемпионской медалью, Новак начал прочувствованно добавлять: "Старушка моя..." |